Том 6/2. Доски судьбы. Заметки. Письма - Страница 55

Что же касается неожиданного отъезда на юг весной 1919 г., задуманного, наверное, кратким отдыхом в уже знакомой обстановке дачного плодового сада и прекрасного общества сестер Синяковых, то он превратился в длительный (полтора года) харьковский период жизни Хлебникова. Этот период отмечен и продуктивной творческой работой, и углублением безбытного существования, принимавшего уже патологические формы.

В Харькове написана статья «Наша основа» – наиболее последовательное истолкование языкового и историософского credo будетлянства. В числе нескольких поэм, относящихся к этому периоду, – «Ладомир» как вершина утопического сознания, непосредственно связанного с эмоциональной атмосферой всеобщего преображения жизни. И рядом – образцовый палиндром (перевертень) «Разин», по определению Маяковского, «сознательное штукарство», от изощренного чувства слова как такового. Многочисленные опыты «звездного языка», собранные в композицию «Царапина по небу», – тоже Харьков. Как и вещи протокольно-иррационального строя, связанные с реалиями увиденной в Харькове гражданской смуты – ив стихах («„Верую“ пели пушки и площади…», «Председатель чеки»), и в прозе («Малиновая шашка»),

В начале июня 1919 г. фронтами Гражданской войны Харьков оказался отрезанным от Москвы. С 25 июня по 12 декабря город был занят Добровольческой армией Деникина. Объявляется всеобщая мобилизация всех призывных возрастов. Обнаруженный патрулем «белых» на даче Синяковых без каких-либо документов, в немыслимой драной шубе вместо пиджака, Хлебников едва не был застрелен как шпион «красных». Срочно пришлось обратиться в ту же земскую психиатрическую лечебницу («Сабурова дача»), в которой его временно комиссовали весной 1917 г.

Последнее освидетельствование «Владимира Хлебникова» в связи с его воинскими обязанностями документировано в статье В. Я. Анфимова 1935 г. – «В. Хлебников в 1919 году» (см. СС, 2:515).

«При наличии нарушения психической нормы, – констатирует профессор, – надо установить, общество ли следует защищать от этого субъекта или, наоборот, этого субъекта от коллектива. Наличие выдающихся задатков у талантливого Хлебникова ясно говорит о том, что защищать от него общество не приходится и, наоборот, своеобразие этой даровитой личности постулировало особый подход к нему со стороны коллектива, чтобы получить от него максимум пользы. Вот почему в своем специальном заключении я не признал его годным к военной службе».

Помимо рекомендательного заключения, адресованного армейской мобилизационной службе, в статье Анфимова важны общие наблюдения над необычным пациентом (истолкование полученных от него биографических сведений, которые легли в историю болезни).

«Он происходил из семьи с наследственно-психическим отягощением. В роду были и душевнобольные, и чудаки-оригиналы. Один из братьев матери страдал депрессивной формой какого-то психоза <…> Еще в гимназии он страдал неврастенией <…> Для меня не было сомнений, что в Хлебникове развертываются нарушения нормы так называемого шизофренического круга в виде расщепления (дисгармонии) нервно-психических процессов <…> В своей жизни В. Хлебников, по-видимому, не имел ни постоянного местожительства, ни постоянных занятий в обычном смысле этого слова. В вечных скитаниях он терял свои вещи, иногда их у него похищали воры. Рукописи свои он тоже постоянно терял, не собирая и не систематизируя. Про него можно сказать то, что другим психиатром написано про другого талантливого французского писателя Жерара де Нерваля: „Всем своим существом он вошел в жизнь литературной богемы и с тех пор никогда не научился другой жизни“ <…> Проблема любви в жизни Хлебникова с самой юности ставилась и решалась своеобразно. В собранном мною анемнезе я отметил, что пациент начал половую жизнь поздно и она, вообще, играла очень малую роль в его существовании».

Последний пункт цитируемой медицинской статьи возвращает нас к «дневнику» Хлебникова, к невероятной его влюбчивости, которая, по воспоминаниям разных людей, никогда не превращалась в настоящее устойчивое чувство.

Женщины не раз отмечали его природную привлекательность. Например, художница М. М. Синякова вспоминала о своих первых впечатлениях: «Хлебников был совершенно изумительный красавец. Элегантный человек, у него был серый костюм, хорошо сшитый. Он был в котелке. Фигура у него была совершенно изумительная, хотя был он немножко сутулый. Он был очень замкнутый, почти никогда не смеялся, только улыбался… тех странностей, которые у него потом появились, совершенно тогда не было» (Вопросы литературы. М., 1990. № 4. С. 259).

Мужчины, вспоминая Хлебникова, отмечали его физическую выносливость, даже силу (удивительную при слабом голосе); он был неутомимый ходок и пловец.

О прочных и личностно значимых отношениях Хлебникова с его литературными коллегами тоже говорить затруднительно. «Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк… не были друзьями в нежном смысле. Но судьба сплела из этих имен один венок» (замечание прямое и удивительно точное). При этом он ведь умел достойно ценить чужие таланты и достижения. Но Хлебникова прежде всего интересовали потенциальные издатели его собственных сочинений. Поэтому он легко входил в эфемерные издательские предприятия, не противился вовлечению себя в группы, очевидно далекие от «Гилеи». В Харькове его разыскали Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф, – на короткое время он становится «имажинистом». И тогда же, весной 1920 г., он навсегда рассорился с Григорием Петниковым, человеком близких ему творческих устремлении, игравшим не последнюю роль в местной литературной жизни, но далеко не всесильным в своих редакторских возможностях. Не называя его прямо, Хлебников в тяжелую душевную минуту 1922 г. проклял неких «издателей, приходивших к нему в больницу, чтобы забрать и держать под спудом рукописи». И вместе с тем к Хлебникову всегда тянулись новые люди, интересовались его мыслями, хотели общения, предлагали помощь. Работник красноармейского трибунала (потом известный киноинженер) А. Андриевский вытащил Хлебникова из психушки еще не совсем оправившимся после тифа, предложил приличное жилье в советской «коммуне». Молодой художник В. Ермилов литографски отпечатал «Ладомир», сделав поэму известной в среде московских футуристов. Полвека спустя после событий 1920 г. один из начинавших тогда функционеров Пролеткульта вспомнил многие подробности харьковской жизни Велимира (см. А. Лейтес. Хлебников – каким он был / / Новый мир. М., 1973. № 1).