Том 6/2. Доски судьбы. Заметки. Письма - Страница 31

46. М. В. Матюшину (Москва, вероятно, январь 1913 г. – в Петербург)

Дорогой Михаил Васильевич!

На всякий случай, если дело только в содержании, присылаю Вам новое стихотворение protege (?). Ведь место для него Вы всегда можете найти, исключив одно или два моих мелких стихотворения.

Согласие Ваше, столь необходимое, уже дано. В чем же источник сомнений? Нехорошо. Если б обещание не было дано, то все было бы поправимо, но теперь она (Ел. Ал.), наверно, с замиранием в сердце ждет появления в свет своих первых стихов, доверившись мне, как и я Вам. Доставьте мне эту радость, кажется, их у меня сейчас не очень много. Видите, как трогательно! Если б книга совсем не появилась в печати, то я был бы только опечален на полчаса. Но непомещение этих детских опытов ранит меня гораздо глубже. Конечно, маленькое чудо, что эти стихи появятся в большой книжке, но искусство и чудо родственны, не правда ли? Не мешайте ему, Михаил Васильевич! Не будьте жестоки ко мне, а то заставите обмануть довольно скверно детские надежды: пусть в этой книжке не будет капли дегтю в бочке меду. Всего страницу, без всякого детского отдела, с надписью «Милица, 13 лет. Москва».

Отмечаю, что я буду Вам очень и очень обязан, если кровавые замыслы о убиении двух стихотворений не будут осуществлены, или же если поместите вместо них присылаемые стихи. Позднее я чем-нибудь отплачу Вам.

А то я только радовался красивой внешности «Садка Судей» и вдруг «страшный прыжок, дыхание жаркое, лицо ожег».

Вы размахиваете кровавым ножом над детскими строчками, и у Вас появилось не идущее к Вам свирепое выражение.

В Москве Вы были веселы и добродушны.

Спасибо Вам за хорошее мнение о присланных вещах и еще более горячее вперед, буде Вы поместите присылаемое вместо тех. Я забыл, что и как, но я думаю, что и Елена Генриховна замолвит словечко за помещение этих опытов. Всего одна страничка, можете дать подпись «Малороссиянка 13 лет».

Кланяюсь и думаю на Масленице, быть может, загляну к Вам.

Надеющийся и думающий, что произошла ошибка и поправимая, не роковая. В. Хлебников.

(Может быть, здесь дело в посторонних влияниях).

Ново-Васильевский, 11, кв. 3.

Следовательно, Детского отдела (это не сад) не надо. А место у вас есть, изгнав одно или другое мое стихотворение.

Напишите мне успокоительное письмо?

Присылаю «Учителя и Ученика» Елене Генриховне бандеролью.

47. Е. Г. Гуро (Москва, 12 января 1913 г. – в Петербург)

Глубокоуважаемая Елена Генриховна!

Позднее я пришлю более чистую книжку. Эта у меня осталась каким-то чудом на дне корзинки. Что она из много вытерпевших на своем веку, свидетель – обложка с темной полоской и полинявшим переплетом других книг.

В «Осеннем сне» слышится что-то очень знакомое, многочисленные верблюжата, долговязые чудаки, дон-Кишот, Тамара, ассирийские мудрецы, все это напоминает Лицейский переулок и желтое окошко. В «Кузнечиках» звучит легкая насмешка над другой мелькающей жизнью, но тут же дается ключ к пониманию ее и прощение ошибок и упрямства.

В скрипичной вещи М<ихаила> В<асильевича> вводится «живее» вместо? <fortissime?>. Заслуга и угол начала.

Рассеяны намеки на прошлое, и его волны льются со страниц книги, а в словаре оборотов и слов есть «они думают верное рыцарское слово», и это очень важно по соображениям некоторым.

Рисунок юноши-призрака, тонкого, как хлыст, украшает книгу.

Я принадлежу к числу понимающих ее и кто не гонит? Она дорога тем людям, кто увидит в ней водополье жизни, залившей словесность, и прочтет знаки дорогого.

Еще замечательно сравнение немца с жирным вепрем.

Кланяюсь Михаилу Васильевичу.

Спасибо, что он понял меня.

Воин будущего В. Хлебников Москва 12.1.13

У нас в воздухе висят отчаянные драки. За и против. Может быть, сегодня.

Я устал ждать «Садка Судей».

«Ш<аман> и В<енера>» вышла грубой и плоской. В рукописи ее спасал красивый почерк. 2 или 3 строчки не на месте.

48. М. В. Матюшину (Астрахань, 18 мая 1913 г. – в Петербург)

Горе Ваше и Ваша утрата находит во мне отклик; образ Елены Генриховны многими нитями связан со мной. Я, как сейчас, помню ее мужественную речь во время последнего посещения; по мнению Ел<ены> Генриховны, слишком упорная мысль одного человека может причинить смерть другому. Она казалась беззаботной, и ей, казалось, все было близко, кроме ее недуга. Мое первое впечатление было, как сильно Ел<ена> Г<енриховна> изменилась за это время. Но всегда казалось, что она находится под властью сил, не управляющих большинством людей и чуждых большинству. Но тяжелое чувство ослабляется вмешательством рассудка, он как бы говорит «не спеши оплакивать: никто, кто не умер, не знает, что такое смерть. Радость это или печаль, или третье».

Эта вера не чужда Елене Генриховне, как можно видеть из знаков о неслучайности встреч, найденных на березовой коре. Последние вещи сильны возвышенным нравственным учением, силой и искренностью высказываемых убеждений. Здесь плащ милосердия падает на весь животный мир, и люди заслуживают жалости, как небесные верблюжата, как гибнущие молодые звери «с золотистым пушком». У русских больше хромает хороший или должный рассудок, чем должное сердце. Эти страницы с суровым сильным слогом, с их Гафизовским признанием жизни особенно хороши дыханием возвышенной мысли и печатью духа. Они означают также ссыхание моря лжи и порочности о<тцов> Петровых, господствующего сейчас в словесности Боянов, каким-то потопом. Вообще есть слова, которые боязно произносить, когда они имеют предметное содержание. Я думаю, что такое слово «смерть», когда она застает тебя врасплох? Чувствуешь себя должником, к соседу которого пришел заимодавец. Собственно смерть есть один из видов чумы и, следовательно, всякая жизнь всегда и везде есть пир во время чумы.