Голосыня – опера [воявль}.
Декорация – смотрана.
[На]правляр – режиссер – указуй.
Роль – доля.
[У]смотр – репетиция. Грядарь – зритель.
Мучава, борава, жасава – трагедия – судьбо-спор, долгопрения, мучарь.
Кассир – пользумен.
В. Х.
Я поеду. Это хорошо и остроумно. «Р<усского> Б<огатства>» не читал, о Чернянке ничего не слыхал, думаю туда написать.
«Трое» вообще плохое имя, а после «Требника троих» еще более. Мне кажется, он, этот сборник, будет бледным, как и «Требник троих» и, если он – печальный венок, то тем более жалко.
Я боюсь бесплодных отвлеченных прений о искусстве. Лучше было бы, чтобы вещи (дееса) художника утверждали то или это, а не он. Напишите, разгля<дев>, где бы юность следовала после старости, то, что позже, было бы раньше. Вначале старики, потом младенцы.
Я согласен с тем, что ряд аио, еее имеет некоторое значение и содержание и что это может в искусных руках стать основой для вселенского языка. ЕУЫ ладит с цветком. Быстрая смена звуков передает тугие лепестки изогнутого цветка.
Пылкие слова в защиту АДАМА застают Вас вдвоем вместе с Городецким. В этом есть смысл: мы пишем после Цусимы. Но Адамом нужно быть, а сурьма и белила не спасут обманщиков. Строго? Кто молод, тот отче людей. Но быть им – большая заслуга и кто может – пусть им будет.
Лыки-мыки – это мусульманская мысль; у них есть шурум-бурум и пиво-миво, шаро-вары, т. е. внеумное украшение слова добавочным, почти равным членом.
Дыр бул щыл точно успокаивает страсти, самые расходившиеся.
Мое мнение о стихах сводится к напоминанию о родстве стиха и стихии.
Это гневное солнце, ударяющее мечом или хлопушкой по людским волнам. Вообще молния (разряд) может пройти во всех направлениях, но на самом деле она пройдет там, где соединит две стихии. Эти разряды пересекали русский язык в сельско-земледе<льческом> быту. Быт Пушкина думал и говорил на иностр<анном>, переводя на русский. Отсюда многих слов нет. Другие в плену томятся славянских наречий.
Спасибо за письмо.
Я изучаю горы и их положение на земной коре.
Дорогой Михаил Васильевич!
Я посылал телеграмму, чтобы уведомить о своем желании встретиться с Вами в Москве или Петербурге. Надеялся быть наблюдателем на съезде и приготовить все необходимое. Но съезд уже завершился и мы все еще на разных берегах. Тем не менее я приеду, как только соберусь с силами. Я делаю все для этого. Вероятно, Вы не получили мою телеграмму.
Сейчас я полностью занят числами. Насколько позволяют обстоятельства, я занимаюсь вычислениями с утра до ночи и сделал ряд небольших открытий. Мои единицы измерения 2, 2.
Обнимаю Велимир.
Наилучшие пожелания всем нашим товарищам по борьбе.
Д<орогой> А<лексей>!
Достоевский родился в семье, очень близкой к русским военным кругам тех лет. Русское войско (и русские), вернувшись к себе из похода 1813 года в столицу галлов, с чистосердечием победителей увидало в себе только силу, а в живом духе [Галлии] «меру и край» (вкус, ум, изящный нрав), отсутствовавшие дома.
Если казенная Россия того времени заключала в себе немецкие начала, то в галльском «нраве» околовоенные круги видели также и свободу от грубой государственности. Поэтому жившая под знаком воли негосударственная Россия того времени однообразно замазана цветом Франции, как государственность (полоса служебного долга) – немецкой (тевтонской). По закону – угол падения равен углу отражения – искали и находили во Франции начал тех же, но обратных, т. е. искали только отрицательного значения господствовавших немецких начал. Нашли Прудона, Сен-Симона, Фурье. Петрашевский был их верующим и начитанным учеником и руслом, через которое стекали французские − − (отрицательные значения) тевтонских + + величин в Россию.
Достоевский, как луч в годы Петра<шевского>, летел туда, туда, в esprit francais. Но ссылка отразила этот луч и повернула к себе, в Россию. Открыла ему Россию в ее законах. Общество Петрашевского сделало его крайним галлом, а ссылка поставила его в положение чужеземца, открывающего новую землю [страну] – Россию.
За то, что суд казенной России простил Достоевского, сняв петлю, суд вольный и суд общественного мнения простил Россию, такую как <она была>, и снял с нее духовную невещественную петлю.
Все творчество Достоевского было расплатой за милосердие суда казенной России, ответным милосердием.
Следует непременно заметить про несомненное родство родословными беса и белого цвета и чорта и чёрного цвета.
Именно чорт (чортик) с козьими рожками есть страдательное лицо действия черных сил порока [черти – челядь у Черуна], бросаемых властным и сильным Черуном (Черун).
Ср. Перун и припертый – более жертва их, чем творец.
Отсюда подневольность работы за страх, а не за совесть порта, его служба на посылках, он служка у Черуна, с унылым постным лицом и нередко перебитой лапкой.
Т указывает на зависимость, подневольность его существования, он жалкий червяк, часто раздавленный «черной ногой».
Вчера (ср. в старые годы) указывает, что «меру» придавалось значение близкое к небытию. Так же именно ничтожное, гадкое бытие зовется червяком (вера, вервие) [кстати волезнь – желание].